![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
boruch4 декабря 1990 года в Воронеже была одна из первых забастовок. Бастовали водители автобусов. Пару дней назад хмуро-облачная осень закончилась, вдарил крепкий мороз и раскисшая жижа многочисленных участков города никогда не знавших асфальта, превратилась в его пыльный аналог. Но зато светило солнце.
По ранее заболоченным местам ходить стало легче, а по ранее асфальтированным, теперь схваченным вместо водяной пленки бутылочно блестящей коркой льда - трудней. Но в России всегда так, чуть одна напасть отступит, на смену ей тут же образуется новая, диаметрально протвоположная. Но зато образуются ж и некоторые бонусы, вроде яркого света солнца. Это развлекает и мобилизует. Кто не спрятался, сами виноваты.
Водители рейсовых автобусов трезво рассудили, что по гололеду за одну и ту ж зарплату ездить нахрен надо и сидели где-то в своем автопарке, куря и переговариваясь, а может за портвейном они там сидели, не знаю точно. Касками по асфальту перед обкомом не стучали, во всяком случае. А всякие несознательные, вроде меня, которым надо было на работу довольно далеко, материли их, на себе испытав конфликт интересов и прясь куда им надо пешком, или кто с деньгами, маша руками частникам-штрейкбрехерам. У меня денег на сердобольного частника не было, я перся с Димитрова на Полины Осипенко. Матеря борцов за свои законные права.
Впрочем, на их борьбу я и сейчас реагирую без должного понимания насущных нужд трудящихся.
Работали мы тогда на реконструкции автомобильного цеха авиазавода. Реконструкция - крепко сказано, мы скоблили там потолок, мазали его купоросом, где ржавчина, а потом белили. Подштукатуривали кой-где, ну неважно. Работа двигалась неспешно. Нас потому позвали, что там нельзя было поставить лесов или подмостей, машины ездят туда-сюда, надо было завешиваться на самостраховке в беседке и сдерживая порывы самостраховки придать вашему организму вращательное движение, работать. Все это дело с ведрами на веревках и прочим реквизитом фокусника. Свободные от поездок, например в ремонте стоящие водилы, получили, надеюсь, от наших эквилибристских представлений бездну удовольствия.
Несложно догадаться, что передвигаться до актуального в данный момент участка работы, перевешивая две самостраховки и болтаясь меж ними как цветок в проруби, не выходит быстро. Но заказчик терпел, куда ему деваться. Мы тоже терпели.
Вы замечали, что вот так, во взаимном терпении проходит довольно много жизни?
Оно по мне необходимо, взаимотерпение. Взаимоуважение необязательно, незнакомых людей не науважаешься авансом, а вот терпеть определенное неудобство от несовпадения, и с ним примиряться не ропща, по-моему надо.
Но дело не в этом.
Это я все написал, чтоб было понятно, насколько я был отрезан от всего остального города в тот день. И это было некстати. У меня жена рожала. Хрен знает где она рожала, на крaю земли, в Юго-Западном, кто понимает. Таких излишеств, как телефоны в палатах, там и поныне вроде нет, для связи надо было туда ехать, что я делал пару раз в день, или звонить усталой и злой сестричке, заискивающе и униженно прося позвать мадам такую-то. Она то звала, то не звала, как карта ляжет.
Был еще автомат в коридоре.
Советский роддом, это такое место, в котором сосредоточены все завоевания социализма разом. Вроде тюрьмы или казармы. Не больно здОрово себя чувствующих людей, измученных предыдущими и испуганных предстоящими испытаниями загоняют в закрытое пространство, переодевают в униформу свинского вида, кормят какой-то хренотой по дурацкому распорядку и пугают страшными рассказками о невидимых опасностях, ограничив насколько возможно, а где невозможно совсем ограничить - там насколько возможно затруднив, общение с близкими им людьми.
Плюс советская власть и полная электрификация, ага. Плюс учет и контроль. Жопа мира, короче.
Eздил я туда два раза в день и выписывал по асфальту перед веселеньким, серого кирпича зданием, всякие кренделя, строя немыслимые рожи, чтоб ей было там нестрашно и нескучно. Честно говоря, сам я боялся ужасно, у меня просто живот сводило от страха за нее и сочувствия остальным там пузатым растрепанным теткам.
Ну неважно.
Утром четвертого декабря девяностого года, та сестричка, охраняющая телефон от неснакционированного использования где-то шлялась, телефон похоже забрав с собой, чтоб малo ли чего, а с потолка, где я висел, не больно набегаешься звонить в контору цеха по двум лестницам и с мимолетным выходом на улицу. Наконец, около одиннадцати я дозвонился, тетка на том конце города буркнула: родила-мальчик-трипятьсот-писятчетыресантиметра, и отрубилась.
Я сел, не набравшись решимости перезвонить и спросить все ли в порядке. Потом встал, прошел в цех, покричал Зайцу и Бельскому торчащим под потолком, что у меня сын родился и я пошел.
И пошел. На остановку, где охреневшие от перемен граждане дожидались леваков, потом вдоль тогда еще существующего монастырского кладбища, потом мимо моей школы, потом мимо дома, где прошло мое детство, потом мимо парка, который мы школьниками помогали строить, за что дали нам халявно прокатиться по разу на всем в день открытия, потом мимо райисполкома, потом по берегу водохранилища, где ветер и простор, потом пришел в бабулькину квартиру, где тогда ночевал меж посещениями жены в казарме роддома и уж бабулька меня порадовала новостью, что все в порядке, что в Богучар теще с тестем она уже позвонила.
Конец дня я помню смутно. Помню, что даже вроде не нарезался как оно полагается по завершении чего-нибудь трудного, вроде войны, или окончания строительства плотины. Помню еще, поехал в роддом, она оказалась уже аж на четвертом этаже и не получалось из-за забора отойти достаточно далеко, чтоб толком до нее доораться и я писал на асфальте мелом, она читала и кивала или мотала отрицательно головой с хвостиком волос на затылке, шейка тоненькая торчала из халата немыслимой расцветки. Слава Б-гу, слава Б-гу, думал я и не испытывал радости, а только облегчение, как будто закончилась война, или построилась плотина и теперь будет все хорошо. Ну неважно.
Вчера ему шестнадцать исполнилось, моему сыну Арсению. Теперь он метр девяносто ростом и кил сто с лишним весом. Мне кажется, что красивый и умный. Характер у него правда не пряник, ну да слава Б-гу есть в кого.
По ранее заболоченным местам ходить стало легче, а по ранее асфальтированным, теперь схваченным вместо водяной пленки бутылочно блестящей коркой льда - трудней. Но в России всегда так, чуть одна напасть отступит, на смену ей тут же образуется новая, диаметрально протвоположная. Но зато образуются ж и некоторые бонусы, вроде яркого света солнца. Это развлекает и мобилизует. Кто не спрятался, сами виноваты.
Водители рейсовых автобусов трезво рассудили, что по гололеду за одну и ту ж зарплату ездить нахрен надо и сидели где-то в своем автопарке, куря и переговариваясь, а может за портвейном они там сидели, не знаю точно. Касками по асфальту перед обкомом не стучали, во всяком случае. А всякие несознательные, вроде меня, которым надо было на работу довольно далеко, материли их, на себе испытав конфликт интересов и прясь куда им надо пешком, или кто с деньгами, маша руками частникам-штрейкбрехерам. У меня денег на сердобольного частника не было, я перся с Димитрова на Полины Осипенко. Матеря борцов за свои законные права.
Впрочем, на их борьбу я и сейчас реагирую без должного понимания насущных нужд трудящихся.
Работали мы тогда на реконструкции автомобильного цеха авиазавода. Реконструкция - крепко сказано, мы скоблили там потолок, мазали его купоросом, где ржавчина, а потом белили. Подштукатуривали кой-где, ну неважно. Работа двигалась неспешно. Нас потому позвали, что там нельзя было поставить лесов или подмостей, машины ездят туда-сюда, надо было завешиваться на самостраховке в беседке и сдерживая порывы самостраховки придать вашему организму вращательное движение, работать. Все это дело с ведрами на веревках и прочим реквизитом фокусника. Свободные от поездок, например в ремонте стоящие водилы, получили, надеюсь, от наших эквилибристских представлений бездну удовольствия.
Несложно догадаться, что передвигаться до актуального в данный момент участка работы, перевешивая две самостраховки и болтаясь меж ними как цветок в проруби, не выходит быстро. Но заказчик терпел, куда ему деваться. Мы тоже терпели.
Вы замечали, что вот так, во взаимном терпении проходит довольно много жизни?
Оно по мне необходимо, взаимотерпение. Взаимоуважение необязательно, незнакомых людей не науважаешься авансом, а вот терпеть определенное неудобство от несовпадения, и с ним примиряться не ропща, по-моему надо.
Но дело не в этом.
Это я все написал, чтоб было понятно, насколько я был отрезан от всего остального города в тот день. И это было некстати. У меня жена рожала. Хрен знает где она рожала, на крaю земли, в Юго-Западном, кто понимает. Таких излишеств, как телефоны в палатах, там и поныне вроде нет, для связи надо было туда ехать, что я делал пару раз в день, или звонить усталой и злой сестричке, заискивающе и униженно прося позвать мадам такую-то. Она то звала, то не звала, как карта ляжет.
Был еще автомат в коридоре.
Советский роддом, это такое место, в котором сосредоточены все завоевания социализма разом. Вроде тюрьмы или казармы. Не больно здОрово себя чувствующих людей, измученных предыдущими и испуганных предстоящими испытаниями загоняют в закрытое пространство, переодевают в униформу свинского вида, кормят какой-то хренотой по дурацкому распорядку и пугают страшными рассказками о невидимых опасностях, ограничив насколько возможно, а где невозможно совсем ограничить - там насколько возможно затруднив, общение с близкими им людьми.
Плюс советская власть и полная электрификация, ага. Плюс учет и контроль. Жопа мира, короче.
Eздил я туда два раза в день и выписывал по асфальту перед веселеньким, серого кирпича зданием, всякие кренделя, строя немыслимые рожи, чтоб ей было там нестрашно и нескучно. Честно говоря, сам я боялся ужасно, у меня просто живот сводило от страха за нее и сочувствия остальным там пузатым растрепанным теткам.
Ну неважно.
Утром четвертого декабря девяностого года, та сестричка, охраняющая телефон от неснакционированного использования где-то шлялась, телефон похоже забрав с собой, чтоб малo ли чего, а с потолка, где я висел, не больно набегаешься звонить в контору цеха по двум лестницам и с мимолетным выходом на улицу. Наконец, около одиннадцати я дозвонился, тетка на том конце города буркнула: родила-мальчик-трипятьсот-писятчетыресантиметра, и отрубилась.
Я сел, не набравшись решимости перезвонить и спросить все ли в порядке. Потом встал, прошел в цех, покричал Зайцу и Бельскому торчащим под потолком, что у меня сын родился и я пошел.
И пошел. На остановку, где охреневшие от перемен граждане дожидались леваков, потом вдоль тогда еще существующего монастырского кладбища, потом мимо моей школы, потом мимо дома, где прошло мое детство, потом мимо парка, который мы школьниками помогали строить, за что дали нам халявно прокатиться по разу на всем в день открытия, потом мимо райисполкома, потом по берегу водохранилища, где ветер и простор, потом пришел в бабулькину квартиру, где тогда ночевал меж посещениями жены в казарме роддома и уж бабулька меня порадовала новостью, что все в порядке, что в Богучар теще с тестем она уже позвонила.
Конец дня я помню смутно. Помню, что даже вроде не нарезался как оно полагается по завершении чего-нибудь трудного, вроде войны, или окончания строительства плотины. Помню еще, поехал в роддом, она оказалась уже аж на четвертом этаже и не получалось из-за забора отойти достаточно далеко, чтоб толком до нее доораться и я писал на асфальте мелом, она читала и кивала или мотала отрицательно головой с хвостиком волос на затылке, шейка тоненькая торчала из халата немыслимой расцветки. Слава Б-гу, слава Б-гу, думал я и не испытывал радости, а только облегчение, как будто закончилась война, или построилась плотина и теперь будет все хорошо. Ну неважно.
Вчера ему шестнадцать исполнилось, моему сыну Арсению. Теперь он метр девяносто ростом и кил сто с лишним весом. Мне кажется, что красивый и умный. Характер у него правда не пряник, ну да слава Б-гу есть в кого.
