![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Сезон потерь
Дед приехал ко мне в пионерлагерь в родительский день. Поздновато, уже к полудню. Я думал, не приедет уже и не ждал. Собирался на речку, или еще куда, сейчас не помню, куда-то собирался, прожить родительский день как обычный пионерлагерный, с обычными пионерлагерными развлечениями.
А друг мой Генка Шляпин вдруг сказал: там тебя дед ждет, большой такой.
Дед ждал около спортплощадки, невысокий, коренастый и действительно какой-то большой, я только сейчас это заметил, раньше как-то не задумывался о размерах своего деда. С авоськой он был там, с всякими городскими гостинцами. Мы с ним обнялись и пошли в лес, предаваться еде и разговорам. Неспешно беседовали мы с дедом, поедая жареныю курицу и здоровенные, местами лопнувшие, почти черного цвета черешни, а потом дед мне дал его карманный нож и мы пошли по грибы. На самом деле, просто гулять по лесу, наслаждаться обществом друг друга и говорить о том о сем на ходу.
У нас в доме не в традиции было прятать острые предметы от детей, наоборот, детей учили с ними обращаться, острить ножи и топоры, разводить и точить пилы, наводить лопаты и тяпки, ну и само собой резать, пилить и рубить все, так чтоб не отрезать, не отпилить и не отрубить что-нибудь себе по неловкости. У мужчин в те годы, не знаю только ли в моей семье, или у всех, было принято таскать в пиджаке, или кармане штанов небольшой складной нож для мелких надобностей, помню хорошо, как дед с его приятелями, где-то в придонском селе посреди как бы волнистой степи, сидят разлив по стаканам самогон и нарезая хлеб и помидоры, каждый своим складным ножом, потом заботливо отирая его газетой и складывая в карман до новой в нем надобности. Складной нож был таким предметом статуса, вроде бедуинского кинжала за поясом, вроде никто и не имел его в виду как оружие. Тогда еще много было мужчин и женщин прошедших войну, навидавшихся всякого оружия и другого чего, а выяснять отношения при помощи карманных ножей не водилось в знакомом мне мире.
Мой первый складной нож дал мне отец лет в десять, и самый опытный среди сверстников, чуть позже, когда и у них появились карманные ножи, я учил их точить их на камне или наждачной шкурке, пробовать остроту пальцем и ногтем, сушить после использования и непременно держать сухими. Дали мне нож и в пионерлагерь, но строгая воспиталка нахмурилась, изобразив телом вопрос, дед улыбнувшись ей снисходительно, забрал ножик и сказал, что дома его положит. Я чего-то такого ожидал и согласился без споров. Ну ладно.
Набрели мы ходом на полянку с земляникой, я ползал ее собирая, ел сам и складывал в банку из-под черешни для деда, ему было трудно нагибаться, да и ходить было нелегко, ноги у деда были сильно больные, с флота его списали в середине пятидесятых по болезни, и ходил он, часто останавливаясь для отдыха. Дед поклевывал землянику, больше сохраняя для меня же на попозже, я собирал землянику, строгал дедовым ножом сухую сосновую палку с чудным цветом гладкого дерева на срезе и был вполне счастлив.
А потом я посеял дедов ножик в густой траве и земляничных листьях. Потерял его в кружевных папоротниках и мохнатых колючих плетях ежевики и малины, в прямых стволах орешника с прозрачными изумрудными листьями и коричневых корабельных соснах, в прозрачном, гулком и огромном лесу, под синим небом с облаками, потерял я его.
Верней, не знаю, когда я в точности его потерял, просто обнаружив это, я мгновенно почувствовал огромность, почти беспредельность мира и малость и жалкость себя в нем, и свою беспомощность перед потерей и незнание, что ж теперь можно сделать. Конечно, расплакался, в голос, в три ручья. "Конечно" говорю я, потому что невзирая на довольно солидные свои тринадцать лет, не то двенадцать с половиной, был я склонен к слезам среди своих, кого нечего опасаться, что подымут на смех и задразнят. Я плакал, а дед меня обнял утешая и сказал: ерунда, не реви. Больше теряли, чего там тот ножик. И от этой фразы я успокоился, только похлюпывал носом еще немного времени.
И тут пошел дождь, а потом настоящий ливень и водопад, мы с дедом встали под развесистый дуб на обочине лесной дороги, в зеленую траву, и стояли под ним, пережидая внезапную эту грозу. Резко похолодало, наша крыша начала подтекать, а потом и вовсе прохудилась, дед укрыл меня пиджаком и так мы стояли обнявшись, пока все не кончилось.
Дед отвел меня в лагерь, попрощался и уехал в город, а я остался, обогащенный его фразой о потере.
Больше теряли, сказал дед.
Много лет уж прошло, а я потеряв деньги, или работу, или возможное что-нибудь, не необходимое для жизни, говорю себе: больше теряли, и успокаиваюсь. По более ничтожным поводам я могу и заорать и затопать ногами, а чего-нибудь лишившись предметного, даже ощутимого, я прикидываю необходимость его для жизни и примиряюсь, поняв, насколько больше у меня еще осталось.
Это было мое с дедом последнее лето. В конце октября того года он умер, оставив меня один на один, с моими текущими и будущими потерями.
Через полгода где-то после его смерти я потерял алкогольную и никотиновую невинность, а чуть позже невинность как таковую и не очень о них всех жалел.
Ножика тогда в лесу было куда жальче.
Да все равно некому было б утешать.
А друг мой Генка Шляпин вдруг сказал: там тебя дед ждет, большой такой.
Дед ждал около спортплощадки, невысокий, коренастый и действительно какой-то большой, я только сейчас это заметил, раньше как-то не задумывался о размерах своего деда. С авоськой он был там, с всякими городскими гостинцами. Мы с ним обнялись и пошли в лес, предаваться еде и разговорам. Неспешно беседовали мы с дедом, поедая жареныю курицу и здоровенные, местами лопнувшие, почти черного цвета черешни, а потом дед мне дал его карманный нож и мы пошли по грибы. На самом деле, просто гулять по лесу, наслаждаться обществом друг друга и говорить о том о сем на ходу.
У нас в доме не в традиции было прятать острые предметы от детей, наоборот, детей учили с ними обращаться, острить ножи и топоры, разводить и точить пилы, наводить лопаты и тяпки, ну и само собой резать, пилить и рубить все, так чтоб не отрезать, не отпилить и не отрубить что-нибудь себе по неловкости. У мужчин в те годы, не знаю только ли в моей семье, или у всех, было принято таскать в пиджаке, или кармане штанов небольшой складной нож для мелких надобностей, помню хорошо, как дед с его приятелями, где-то в придонском селе посреди как бы волнистой степи, сидят разлив по стаканам самогон и нарезая хлеб и помидоры, каждый своим складным ножом, потом заботливо отирая его газетой и складывая в карман до новой в нем надобности. Складной нож был таким предметом статуса, вроде бедуинского кинжала за поясом, вроде никто и не имел его в виду как оружие. Тогда еще много было мужчин и женщин прошедших войну, навидавшихся всякого оружия и другого чего, а выяснять отношения при помощи карманных ножей не водилось в знакомом мне мире.
Мой первый складной нож дал мне отец лет в десять, и самый опытный среди сверстников, чуть позже, когда и у них появились карманные ножи, я учил их точить их на камне или наждачной шкурке, пробовать остроту пальцем и ногтем, сушить после использования и непременно держать сухими. Дали мне нож и в пионерлагерь, но строгая воспиталка нахмурилась, изобразив телом вопрос, дед улыбнувшись ей снисходительно, забрал ножик и сказал, что дома его положит. Я чего-то такого ожидал и согласился без споров. Ну ладно.
Набрели мы ходом на полянку с земляникой, я ползал ее собирая, ел сам и складывал в банку из-под черешни для деда, ему было трудно нагибаться, да и ходить было нелегко, ноги у деда были сильно больные, с флота его списали в середине пятидесятых по болезни, и ходил он, часто останавливаясь для отдыха. Дед поклевывал землянику, больше сохраняя для меня же на попозже, я собирал землянику, строгал дедовым ножом сухую сосновую палку с чудным цветом гладкого дерева на срезе и был вполне счастлив.
А потом я посеял дедов ножик в густой траве и земляничных листьях. Потерял его в кружевных папоротниках и мохнатых колючих плетях ежевики и малины, в прямых стволах орешника с прозрачными изумрудными листьями и коричневых корабельных соснах, в прозрачном, гулком и огромном лесу, под синим небом с облаками, потерял я его.
Верней, не знаю, когда я в точности его потерял, просто обнаружив это, я мгновенно почувствовал огромность, почти беспредельность мира и малость и жалкость себя в нем, и свою беспомощность перед потерей и незнание, что ж теперь можно сделать. Конечно, расплакался, в голос, в три ручья. "Конечно" говорю я, потому что невзирая на довольно солидные свои тринадцать лет, не то двенадцать с половиной, был я склонен к слезам среди своих, кого нечего опасаться, что подымут на смех и задразнят. Я плакал, а дед меня обнял утешая и сказал: ерунда, не реви. Больше теряли, чего там тот ножик. И от этой фразы я успокоился, только похлюпывал носом еще немного времени.
И тут пошел дождь, а потом настоящий ливень и водопад, мы с дедом встали под развесистый дуб на обочине лесной дороги, в зеленую траву, и стояли под ним, пережидая внезапную эту грозу. Резко похолодало, наша крыша начала подтекать, а потом и вовсе прохудилась, дед укрыл меня пиджаком и так мы стояли обнявшись, пока все не кончилось.
Дед отвел меня в лагерь, попрощался и уехал в город, а я остался, обогащенный его фразой о потере.
Больше теряли, сказал дед.
Много лет уж прошло, а я потеряв деньги, или работу, или возможное что-нибудь, не необходимое для жизни, говорю себе: больше теряли, и успокаиваюсь. По более ничтожным поводам я могу и заорать и затопать ногами, а чего-нибудь лишившись предметного, даже ощутимого, я прикидываю необходимость его для жизни и примиряюсь, поняв, насколько больше у меня еще осталось.
Это было мое с дедом последнее лето. В конце октября того года он умер, оставив меня один на один, с моими текущими и будущими потерями.
Через полгода где-то после его смерти я потерял алкогольную и никотиновую невинность, а чуть позже невинность как таковую и не очень о них всех жалел.
Ножика тогда в лесу было куда жальче.
Да все равно некому было б утешать.
no subject
no subject
А может у меня бзик.
no subject